| Важа Пшавела |  |
 |
Алуда Кеталаури
(Из хевсурской жизни} поэма I В Шатиль ворвался верховой, Кричит: «Беда! Кистины-воры Чинят на пастбище разбой И лошадей уводят в горы!» На сходке, чтимый всем селом, Алуда был Кетелаури — Муж справедливый и притом Хевсур, отважный по натуре. Немало кистов без руки Оставил он на поле боя. У труса разве есть враги? Их много только у героя. Теперь они средь бела дня Его похитили коня И гонят весь табун к высотам Через Архотский перевал, Чтоб конь ногами потоптал Луга, поросшие осотом. Алуда, слыша эту речь, Отбил кремень, проверил пули И наточил свой верный меч — Благословенный свой франгули. Чтобы клинок не оплошал, Эфес попробовал ладонью... И вот — рассвет. И сокол скал Летит за кистами в погоню. Встречая солнечный восход, Индейка горная поет, Собаки дремлют возле стада. В горах приметив след копыт, Алуда по следам летит. А вот и те, которых надо! Галгайцу-вору одному Плохая выдалась минута: Послав заряд вослед ему, С коня свалил его Алуда. Скатился книзу головой Злодей, застигнутый зарядом, Но не сробел кистин второй И за ружье схватился рядом. И грянул гром средь тишины, И сорвалась плита в ущелье, И на Алуду с вышины Осколки пули полетели. «Не ранен ты, неверный пес?» — Галгаец закричал сердито. «Промазал ты, неверный пес,— Гуданский Крест— моя защита». И снова пламя пронеслось — В кистина выпалил Алуда. «Что, получил, неверный пес?» «Ой, не бреши, я цел покуда!» «Ты цел? А шапку ты забыл? Эге, Муцал, не зазнавайся, Ведь я насквозь ее пробил! Спалило волосы, признайся!» «Высок, бедняга, твой прицел, Ты череп пулей не задел!» И грянуло ружье Муцала, И у хевсура на боку, На радость меткому стрелку, Пороховницу разорвало. «Ужель ты цел, неверный пес?» — Опять кричит Муцал сердито. «Как видишь, цел, неверный пес,— Гуданский Крест—моя защита. Гуданский Крест — заступник мой, Он укрепил мою десницу. …… Не думай, что окончен бой, Коль ты пробил пороховницу. Теперь, уж коль на то пошло, Не должен я в долгу остаться!» И пуля просвистела зло И раздробила грудь галгайца. «Ну, каково, неверный пес?» — Вскричал Алуда торжествуя. «Пробил ты грудь, неверный пес, Теперь недолго проживу я. О горе! Середь бела дня Досталась жизнь моя Алуде. Убил он брата и меня,— И это ль божье правосудье!» Но не желает умирать Муцал и струйку черной крови Травой пытается зажать, Держа оружье наготове. Собрав все мужество свое, Стреляет он врагу навстречу, И снова промах, и ружье Бросает он с такою речью: «Владей же им, неверный пес, Ему не место у другого!» Едва он это произнес, Как на устах застыло слово. Но чудо! — мрачен и понур, Не смотрит на ружье хевсур, И слезы медленные точит, И, хоть добыча дорога,— Неустрашимого врага Обезоружить он не хочет. Ружье с насечкой дорогой Кладет на труп, залитый кровью, Влагает в руку меч стальной, Кинжал приладив к изголовью Заветам древним вопреки, Не рубит правой он руки, Грехом не хочет оскверниться. И шепчет трупу он: «Муцал, Ты как герой в сраженье пал, Была крепка твоя десница! Пускай она истлеет в прах, Покоясь на могучем теле, Чтобы не радовался враг, Прибив ее в своем ущелье. Хорошую ты мать имел, Коль от нее таким родился!» Кистина буркой он одел, Покрыл щитом и удалился. II Блеснуло солнце с высоты, Исчез туман, пропали тени. Как дэвы, горные хребты Прижались к небу в отдаленье. Крыла могучие открыв, Поднялся ястреб — недруг птичий. Вслед за орлом пронесся гриф, За даровой спеша добычей. Десятки туров в ледниках Рассыпались. На их рогах Господня милость опочила. В овраге ворон-людоед, Почуяв пред собой обед, Кричит пронзительно-уныло: «Погиб Муцал, любимец гор, Глаза я выклюю герою!» И крылья хищник распростер Над неподвижной головою. Еще в Шатиль не долетал Луч восходящего светила,— Природа выступами скал Все небо там загородила. Алуда едет сам не свой, Спешит домой над горной кручей. Лицо его покрыто мглой, Из сердца медленно плывущей. К седлу прицеплена, висит Десница младшего кистина, Меч хорасанский, знаменит, Покрыт чеканкою старинной. Алуда едет возле скал, Где башня высится Имеды. Зимой грохочет здесь обвал, Чиня бесчисленные беды; Здесь летом пули в стену бьют, Потоки гор бегут к жилищу И гриф, безжалостен и лют, Парит, высматривая пищу. Но нерушима в сердце гор Имеды башня вековая, И вражьи руки до сих пор Висят на ней, под солнцем тая. Напрасно беспощадный змей Подножье башни подгрызает,— Сегодня ливень бьет по ней, А завтра солнце засияет. Что ж делать? В схватках боевых Немало юношей лихих Здесь распростилось с головами, Не раз ардотский злобный вал Потоки крови принимал И клокотал-под берегами. Кому вражда всего милей, Кто сеет бедствия повсюду, Тот должен в хижине своей Людскую кровь собрать в запруду. Пусть он ее из кубка пьет И в хлебе ест и, словно в храме, Хвалу святыне воздает, Крестясь кровавыми руками. И пусть он, радостный жених, Гостей на свадьбу приглашает, Пускай за стол сажает их И в луже крови ублажает. И пусть постель постелет в ней, И пусть возляжет в ней с женою, И народит себе детей, И наслаждается семьею. И пусть он мертвым ляжет тут В свою кровавую гробницу... Коль ты убил — тебя убьют, Род не простит тебя, убийцу! Гудит Шатиль.На кровли хат Хевсурки высыпали роем. Выходит с родичами брат, Чтоб поздороваться с героем, Узнать о новостях спешит Народ, собравшись отовсюду. «Хвала тебе, лихой джигит!» — Толпа приветствует Алуду. Вот выступает пред толпой Старик по имени Ушиша, И говорит ему герой, Расспросы первые услыша: «Я за кистинами чуть свет Отправился через отроги И, заприметив свежий след, По краткой их нагнал дороге. Их было двое. Одного Сразил я быстро иноверца, Муцал же, бог спаси его, Имел железо вместо сердца». «Что мелешь? Место ли в раю Неверной басурманской твари?» «Ушиша, доблесть я хвалю, Ее не купишь на базаре! Три раза бил в меня Муцал, Три раза выстрелил в него я, И третья пуля наповал Сразила славного героя. Но рану он заткнул травой, И в исступленье беспримерном, Теряя силы, чуть живой, Меня ругал он псом неверным. Эх, лишь себя считаем мы Людьми, достойными спасенья, А басурманам, детям тьмы, Пророчим адские мученья. Все, что твердим мы невпопад, Сыны господни лучше знают. Едва ль всю правду говорят Те, кто о боге вспоминают. И понял я, что отрубить Десницу храбрую негоже,— Убудет слава, может быть, Но голос сердца мне дороже». В ответ кислее диких слив Мгновенно сделались хевсуры И, злобу в сердце затаив, Сказали, пасмурны и хмуры: «Уж лучше мертвым в землю лечь, Чем врать тебе про эти страсти! Ну что ж, сними, пожалуй, меч, Брось бабам вместо ткацкой снасти. Отдай и щит им заодно, Чтоб подбивать основу ткани; И пистолет немудрено Им превратить в веретено, Коль ты покинул поле брани. Ты убежал от кистов, пес! Ты бабой стал! Убил Муцала, А что ж десницу не привез^ Зачем тебя в погоню гнало?» И повернулись все спиной К Алуде, полные презренья, И поднялись к себе домой, И опустело все селенье. Стоит Алуда одинок, Насмешкой злобною уколет. Впервые нынче, видит бог, Его корит и стар и молод. За спину свой закинув щит, В селенье Миндия въезжает, Весь в медной сбруе, конь храпит, Клинок насечкою сверкает. За многолетнюю борьбу Герой прикончил двадцать кистов, И конь его, с луной на лбу, Был, как олень, в бою неистов. Встречает Миндию село, Алуду лает словом бранным. Нахмурил Миндия чело И возразил односельчанам: «Брехать из вас умеет всяк, Чтобы напакостить герою. Пусть так же быстро сгинет враг, Как я вам истину открою. Не посчитаю я за труд Слетать на место поединка. Недаром мне известна тут Любая горная тропинка. Обратно ждите вы меня, Едва закатятся Плеяды!» И тронул Миндия коня И вихрем прянул из ограды. III Стемнело. Плачет лоно вод, Покрылся мраком небосвод. Пора сиять вечерним звездам, Пора росе упасть в тразу И мертвым душам наяву Блуждать и плакать над погостом. Вот дэвы из расселин скал Выходят, сумрачны и хмуры. Поужинав, чем бог послал, Ко сну готовятся хевсуры. «Алуда, съел бы хоть кусок»,— Алуду молят мать с сестрою. «Не голоден я, видит бог, Не знаю, что стряслось со мною. Вчера приснилось мне, что я На тризне был и чье-то тело Лежало тут же и семья Вокруг покойника сидела. Готовые идти в поход, Хевсуры плакали при входе. Я с ними был и в свой черед Рыдал, как принято в народе. Уж было время выступать, Вдруг призрак мертвого Муцала Вложил мне в пальцы рукоять Продолговатого кинжала. Стальной кольчугою одет, Стоял кистин со мною рядом, И на груди был виден след, Моим оставленный зарядом. Сухою заткнутый травой, Кровоточил он и дымился, Но, как скала, стоял герой, И ни единою слезой Взор храбреца не увлажнился. «Алуда,— он проговорил,— Еще живу я против воли. Ударь кинжалом что есть сил, Чтоб не ходил я к людям боле. Добей меня, чтоб я ушел Из этой жизни безотрадной, Чтоб были люди ваших сел Враждою сыты беспощадной». Я сел за стол, едва дыша, Мне оправдаться было нечем. И кто-то дал мне не спеша Похлебки с мясом человечьим. И в ужасе я начал есть, А в миске клокотала пена, И из нее то там, то здесь Торчали руки и колена. «Ешь! — кто-то крикнул надо мной.- Что ты дрожишь при виде трупа? Чтоб сытым гость ушел домой, Прибавьте-ка Алуде супа!» И снова ел из миски я, Давился чьими-то усами... Измучил этот сон меня, Весь день стоит перед глазами». IV Порозовели гребни скал, Туман сгустился на отроге. Село проснулось.Засновал Народ досужий по дороге. Витая в небе голубом, Взлетели грифы за добычей, Но, как ни бьют они крылом, На небе след не виден птичий. Кто через речку вброд спешит, Поит коня у водопоя? «Вернулся Миндия!» — кричит Народ, приветствуя героя. «О чем узнал на этот раз?» — С расспросом лезут пустомели. «Эх, молоды вы! Кровь у вас Еще кипит и бродит в теле. Пока рассудок не в чести И верховодит вами сердце, Готовы голову снести С любого вы единоверца. Однако богатырский нрав Не прихоть вам и не причуда. Поистине Алуда прав, Клянусь я богом, прав Алуда! Не верите? Вот вам рука В бою убитого кистина. Не распускайте ж языка Про тех, чья совесть неповинна». И, приподнявшись на коне, Он руку подает Алуде: «Возьми, прибей ее к стене, Чтоб на нее смотрели люди». «Я, сам бы мог ее отсечь, Но мне не надобна десница. Не подойдет она на меч, На щит она не пригодится. Не выйдешь с нею на покос, Не сделаешь крючок для сена... Напрасно ты ее привез, И так в крови я по колено. Коль в бога веруешь, молю, Возьми обратно кисть героя,— С тех пор как он погиб в бою, Навек лишился я покоя. К чему, хевсуры, вам галдеть? Зачем вам злиться на Алуду? Сражаться буду я, но впредь Бесчестить мертвых я не буду». «Нет, будешь! С дедовских времен Десницы рубим мы кистинам!» «Увы, хевсуры, плох закон, Грехом отмеченный старинным!» V Настали праздники. Село Спешит к молельне благочинно. Чтобы от сердца отлегло, Усердно молится община. Немало женщин и мужчин Пришло с быком или с бараном, Чтоб принял жертву властелин— Заступник их на поле бранном. Кто с затуманенным челом Подходит молча к хевисбери? Клинок сверкает серебром, Бычок стоит у самой двери. «Скажи, Алуда, за кого Приносишь жертву ты сегодня? —- Спросил с порога своего Служитель капища господня.— Наш властелин Гуданский Крест Велик и силен над селеньем, И все рабы его окрест Сильны его благоволеньем. Хевсуров любит властелин. Поверь, средь них не ты один Угоден праведному небу. Кому ж ты хочешь честь воздать?» И, обнажив кинжал, читать Он собирается дидэбу. «Я эту жертву приношу За некрещеного Муцала. Благослови ее, прошу, Чтоб честь героя не страдала. Исполни, Бердия, обряд, Бычка я, видишь, не жалею. Чтоб не попал галгаец в ад, Подобно вору и злодею!» «Что? Ты неверного почтить Желаешь, как христианина? Иль ты рехнулся, может быть, Прикончив этого кистина? Бывало, дед и прадед твой Гордились каждою победой. Побойся господа, герой, Наветам дьявольским не следуй! Как, не пойму я, сорвалось Из уст твоих такое слово? Впервые разве довелось Убить тебе кистина злого? Стыдись! Над башнею твоей Десницы их висят отвека. Ты можешь мост через ручей Сложить из них для человека. Что толковать нам про быка! Ты и козленка-сосунка Не заколол за эти годы,— И вдруг, извольте, славословь Тебе собачью эту кровь Из трижды проклятой породы! Пусть небо наземь упадет, Пусть вся земля испепелится, Когда, несчастный сумасброд, За киста буду я молиться!» В досаде Бердия затих, Затрясся в гневе у порога... «Не отвергай меня, старик, Коль ты взаправду веришь в бога! Я — раб Гуданского Креста, Хевсур я, преданный святыне, И мы со тобою неспроста Принадлежим к одной общине». «Напрасно треплешь языком, В беспутной речи мало толку!» Алуда вспыхнул и лицом Мгновенно стал подобен волку. И выхватил он франкский меч, И сталь на солнце засверкала, И голова бычачья с плеч Перед молельнею упала. И молит господа герой: «Не засчитай во грех, владыка, Что жертву собственной рукой Заклал тебе я, горемыка. Не посчитай за лютый грех Святую жертву за Муцала,— Он был в бою отважней всех,— Таких героев нынче мало!» И, ощетинившись в ответ, Народу крикнул хевисбери: «Смотрите, люди, ваш сосед Уже не думает о вере! Рукой он собственной заклал Быка за подлого кнстина! Неужто думает бахвал, Что пощадит его община? Сомкнитесь около меня, Сыны хевсурские! Покуда Не пустим в дело мы огня, Не образумится Алуда. Пойдем размечем, разнесем Его жилище! Пусть отныне, Изобличенный всем селом, Он ищет крова на чужбине. Гоните прочь его ребят, Жену, достойную проклятья! Пускай в Гудани завопят Его двоюродные братья! Громите башню наглеца, Сжигайте все запасы хлеба! Пусть наши радует сердца Огонь, поднявшийся до неба. Его баранов и овец Возьмите в общее владенье. Да проклянет его творец! Он недостоин сожаленья». И стали сумрачны, как ночь, Вокруг собравшиеся люди, И даже Миндия помочь Не в силах бедному Алуде. Скрестил он руки, строг и хмур, Едва удерживая слезы, А из толпы шальных хевсур Уже посыпались угрозы. Ревет толпа пьяным-пьяна, И лязг мечей подобен буре, И побледневший, как стена, Ударов ждет Кетелаури. И в этот миг перед толпой Мальчишек высыпала стая, Сухой отрубленной рукой Перед собою потрясая. «Привет вам, мужи! Добрый час! Сказал один из них учтиво.— Я кисть врага достал для вас, В награду дайте ковшик пива. Огромны |
